«..Окончательный анализ моих печальных диагнозов, по словам врача, дает надежную перспективу на пусть не скорое, но устойчивое выздоровление. Опасности для общества я отныне не представляю, и делать мне в закрытом боксе больше вроде как нечего. А посему — шагай-ка ты, дружище, в общую палату инфекционного отделения той же больницы. И будет тебе там хорошо, и выведут тебя там штатные врачи на твердые нули по биохимии, и сделают из тебя они пышущего здоровьем человека, способного на самые замечательные подвиги. Только таблеточки заветные на всякий случай не забудь захватить.
Общая палата представляла собой непросторное помещение о восьми койках, из которых свободной оказалась только одна, возле двери. Уже наступили сумерки, свет в палате был выключен, поэтому знакомство с соседями пришлось отложить до утра. Как я полагал — и зря. Новый приступ продолжался короче предыдущих, всего-то час, но мне и этого оказалось достаточно, чтобы по новой пережить знакомые ощущения боли, страха и отчаяния. Перепуганные моими сдавленными стонами, двое лежавших рядом больных вскочили, зашумели и позвали кого-нибудь. Ждать помощи пришлось минут десять. Крепко пахнущий табаком и луком дежурный врач, зевая, влепил укол с демидролом, предварительно заставив выпить лекарство, невзирая на мои слабые протесты и просьбы пощадить обожженые кишки. А иначе, говорит, не получишь облегчения.. После его ухода накатила слабость и тошнота. Те же двое помогли добраться до туалета, располагавшегося в дальнем углу коридора. Подождали, пока я освобожу желудок. Там же зависли покурить. Я сижу на корточках, трясусь от лихорадки. Соседи стоят рядом, рассказывают о своих бедах. Одному никак диагноз не признают, что-то там с кишками подозрительное. У другого нога распухла ни с того ни с сего как валенок, антибиотики колят. Говорят, что кормежка приличная, иногда с добавками. Контингент всякий набрался, некоторым ничего в рот не лезет. Врачи добрые, не этот смурной дежурный мужик, а дневные женщины, очень участливые. Передачки, говорят, принимают нелегально, через окно. Посещения строго запрещены, на входе в отделение охранник с электрошокером, наркоманов шугает, тут их тоже лечат. Короче, жизнь как жизнь. Душно только очень, хоть и окно нараспашку, даже ночью. Уж больно лето московское в этом году жарким выдалось, каждый день под тридцать температура.
Господи, хорошо-то как..»
Люди делятся на тех, кто не любит жару, и тех, кто ее терпеть не может. К счастью, я и большинство моих товарищей находились в первом списке. Иначе я и представить не могу, что бы с нами было в Джибути.
Полночь. Мы выходим из самолета в томную фиолетовую темноту и, обливаясь потом, спешим на автостоянку. Синюшный негр-таксист, едва различимый в густом мраке только благодаря серебряной бляхе на ремне, гостеприимно распахивает двери старинного «форда». Пустив ребят на задние сиденья, я сажусь впереди и сразу настораживаюсь. Мы, конечно, люди привычные, и на родине видали всякие машины, но таких что-то я не припоминаю.. На передней панели не светится ни один прибор. Вообще никакого света нет внутри. Обивка салона полностью отсутствует, ржавые кресла неряшливо прикрыты дырявыми тряпками. От незнакомого вонючего запаха слезятся глаза.
Таксист с третьего раза захлопнул дверь:
— Шератон?
Я подтвердил. Тут же взревел мотор, и нас вдавило космической перегрузкой в голые пружины кресел. Таксист вытащил из кармана длинный зеленый корень и, сверкнув зубами, хищно откусил. Так вот откуда вонь-то! И не скажешь ничего..
— Тут в углу паутина какая-то, — дрожащим голосом известил Веня.
В мутном мареве замелькали нечастые фонари.
Вдруг резко завизжали тормоза. Нас бросило вперед. Я успел заметить лежащую прямо на дороге большую белую собаку, тощую и жалкую.
Таксист схватил монтировку и, ругаясь, вылез из машины. Собака мигом вскочила и яростно залаяла. Негр на нее замахнулся, но это не подействовало. Наоборот, из полумрака подворотни выскочило еще две таких же злых псины и с диким гавканьем набросились на нашего шофера. Тот успел юркнуть в машину, снова взревел мотором — и как начал их давить! Только визг стоял..
— Мать моя, — зашептал Веня, — головорез какой-то..
Через двадцать минут бешеной езды по безлюдным улицам мы остановились у входа в отель. Там уже курил Глыба.
— Весело доехали? — спросил он.
— Не то слово.. Вспотели насквозь. Жарковато..
— Это еще что.. Вот днем здесь — ад.
Что подтвердилось на следующие утро. Решив после завтрака искупнуться в крохотном бассейне (благо погрузка откладывалась), мы с Колей вышли из гостиничной прохлады во двор под солнце. И моментально об этом пожалели. Такое ощущение, что тебя поместили в паровозную топку. И твое тело лижут языки пламени — это дует ветер с Аравии.
— Давай поскорей окунёмся, — Коля скинул шорты и нырнул в изумрудную воду. Я вслед за ним.
Теперь нас бросили в кипящий котел. Вода была градусов за сорок и ничуть не освежала. Наскоро побултыхавшись, мы спрятались под козырек стоявшего рядом бара, где толпилась группа по-пляжному одетых французских солдат с местной авиабазы. Высокие, мускулистые, в красочных татуировках, они охлаждались колой, весело балагуря и посмеиваясь над нашим ошалелым видом.
Во двор вышли техники и сразу громко застонали от жары. Повторив наш маршрут, они приникли к стойке.
— Чем тут питают? — спросил Жора. Заказав колы, он бросил взгляд на солдат: — Чего они ржут-то?
— Первая встреча с русскими людьми, — отвечал Коля. — И не сказать, что мы их поразили чем-то. Скорее наоборот.
Жора усмехнулся:
— Поразить — легко!
И заказал стакан водки. Французы притихли. Жора медленно, по глоточку, выпил кипящую жидкость до дна, облизнул губы и сосредоточенно закурил. Лица солдат вытянулись. Жора показал жестом, мол, тяпните тоже, для сугрева. Солдаты шумно отказались.
— Слабаки..
Сразу за баром каменистый берег почти отвесно падает к морю. Среди незаметных прозрачных волн бродят мальчишки с рыболовными сетями.
— Айда там поплаваем.
— Не, мы лучше в тенёчьке.
По узкой тропинке техники спустились вниз. Разделись, попробовали ногой воду. Начали постепенно заходить.
Тут из гостиницы выбежал взволнованный мужик европейской наружности в рубахе с попугаями и стал зычно кричать в сторону купающихся:
— Нельзя здесь плавать, запрещено!
— Пошто так? — удивился я. — Течения вроде нет, народ к воде привычный. Да и мелко вроде, пусть поплещутся. Местные же купаются.
— Местные здесь каждую кочку знают. А дно всё в расщелинах. Там акулы прячутся. Маленькие, но злые. Тяпнут до кости. А мне отвечать, я здесь старший по отдыху и развлечениям.
После моего перевода техники вышли на берег, с большой неохотой.
Массовик-затейник подсел к нам.
— Ну и какие развлечения ты можешь предложить?
— Покатать на водном мотоцикле. За деньги.
— Не густо.. А как насчет разного спорта, типа биллиард? Внутри отеля, разумеется.
— Вынужден огорчить — плохо. Нет ничего. Имеется казино, в двух шагах. Тоже спорт, в некотором роде. Дорогой, правда.
Подошел Быков, прислушался к нашей беседе. Потом авторитетно заявил:
— Гавно это, а не казино. Полтора автомата да в очко сыграть с негром. Самый спорт тут только вечером — в ресторан девки здешние захаживают. Тощие, лысые — ужас!
Коротать время до обеда пришлось в номере, где стояла порядком надоевшая за месяц командировки удушливая духота. Несмотря на все наши манипуляции с кондиционером, столбик внутреннего термометра упрямо дрожал на тридцати с лишним градусах. По телевизору гнали заунывную восточную муть. А карты техники в самолете забыли. Вот и валялись мы на кроватях, рассматривая потолок и бегая в душ каждые пять минут.
И что-то меня зазнобило вдруг. Жара что-ли сказывается, не пойму. Может перегрелся.
Выпил минералки холодненькой из минибара — не помогает. Ладно, думаю, посплю после обеда, авось пройдет.
В столовой хорошо. Просторно и прохладно. Официантки — круглые мясистые тетеньки с темными покорными лицами, в толстых мусульманских платках и бесформенных халатах до пят похожие на российских бабушек, — тихо шаркают между столиков, собирая заказы.
Мы с Колей подсели к летчикам. Там уже Глыба по привычке ругается:
— Заказал супу — так не несут! Уже четверть часа прошло. Только кивают. Слышь, тимофевна, — он притормозил одну из теток, — вы пока второе, что ль, несите. Оголодал ведь совсем!
Командир обратился ко мне:
— Ну что, завтра на погрузку?
— Как скажете. Канистры готовы?
— Ну да. Ты же видел, мы в прошлый раз тут их оставили.
Я помрачнел.
— Это те бочки, что в углу стояли? Фига себе! Они же мятые и ржавые до дыр. Как только в них керосин налили?
— Нет, керосин вам наливать придется.
Тут уж я совсем огорчился.
— Еще и это! А иранцам, поди, наплевать, что тара худая. Дмитрий Владимыч, — говорю, — ведь существуют нормы на перевозку опасных грузов. Маркировка, все дела. Как раз перед командировкой меня на курсах учили. А тут сплошные нарушения. Не дай бог, вспыхнем, как свечка, в полете. Я считаю — не годится это дело.
— Ладно, после обеда поговорим..
Наконец, принесли долгожданный супчик. Я попробовал — вода водой. Только стрелка лука одинокая плавает. Ни цвета, ни запаха, ни вкуса. Солил, перчил — всё одно вода.
Глыба опорожнил тарелку, заел хлебом, опять поймал тимофевну, требуя второго. А у меня никакого аппетита. Точно, простыл или перегрелся. Надо полежать, поспать.
И снова не удалось. Пришел командир, стал давить авторитетом. Мол, надо грузить то что есть. Спорить с ним еле сил хватало. Голова раскалывается, пот прошибает так, что вся простыня мокрая стала. Нет, говорю, пока не будут готовы бочки по всем требованиям — грузить не стану. Хотите — сами грузите, есть у вас такое право. Нет, говорит, ты старший, ты должен — и по новой уговаривать: да как они в Афгане летали, да как там под выстрелами работали. Я ему — мы что, на войне?
Так ни с чем и отбыл командир. А я — в душ холодный и на кровать. В надежде хоть чуток прикимарить.
Хроника следующих трех дней не отличается разнообразием. Долгая ночная пытка бессоницей в раскаленной духоте (кондишен так и не починился), когда голова будто тисками сжата, и пульсирующая в висках кровь обжигающими толчками отдает по всему телу. Влажные шершавые простыни сброшены на пол. После обильного завтрака — беседы с командиром на тему «надо грузить! — не буду». Листание талмудов по перевозке опасных грузов на французском языке (стибрены в местном аэропорту). Ругань с иранцами, призывные факсы из Москвы. Отчетливое ощущение бреда. Растянутый на пару часов обед от неспешных тимофевн. Анальгин, аспирин, душ. Слегка порозовевший после таблеток, ищу зыбкую дневную полудрёму. Совершенно ненужный больному человеку ужин. Опять таблетки, опять ругань. Вечерний моцион в ресторан, где болгарские лабухи (откуда они здесь?) развлекают российских авиаторов и французских десантников. За пианино, в дальнем углу зала пугливо прячется стайка огорашивающе непривлекательных негритянок. Музыканты пакуют инструменты. Тихий страх перед кошмарной ночью..
— Хочешь неприятностей? И заодно всем нам командировку сорвать?
— Дмитрий Владимыч, пойми, я хочу чтобы правильно было. Пусть не на сто процентов. А здесь всё неправильно, от тары до организации.
— Меня руководство скоро на телефоне повесит. В следующий раз сам с ними разговаривай.
— А что иранцы говорят?
— Бочки отмаркировали. Дырявых и мятых больше нет. Заливать керосин они сами будут. Спецпол для второго ряда тоже готов. Еще иранцы грозятся суточных лишить, если дальше тянуть будем.
— Пользуются, что нам деваться некуда.. В общем, если хоть что-то не так, то я не отвечаю. Хрен с вами, устал я тут гнить. Назначай погрузку на завтра.
К вечеру недомогание как рукой сняло. В ресторан идти не хотелось. Приглушил свет, смыл остатки болезни под душем и лег поверх простыней. Уставился в низкий потолок. Сон не шел, да и успею еще..
Думать о завтрашнем дне я, став авиатором, быстро отучился. Живу текущей минутой. Если что — начальники скажут-прикажут. Лучше помечтаю..
О чем мечтается человеку на исходе четвертого десятка лет? Представлять себе какое-то замечательное, преотличнейшее внезапно наступившее будущее — глупо и несерьезно. Кучу денег мне уже не заработать, разве что только в лотерею выиграю. Стать кем-то великим и прославленным — бог с тобой, очнись.. Путешествовать в экзотические страны мне приходится по долгу службы выше крыши. Личное счастье, пусть крохотное, я уже имею, и другого не хочу. Свеча плотских желаний задута до возвращения домой.
А можно ли мечтать о прошлом? Найти где-то в юности точку поворота жизни и представить, что переложил руль в другую сторону. Стал музыкантом или актером. А может, врачом. Дарить счастье другим людям — разве это не самая высокая мечта? Или прервать цепочку дурных событий, приведших близкого человека к краю обрыва. Удержать его там и увести обратно, туда, где его ждут и верят..
А вдруг эти дурные события уже начали твориться именно со мной? Как узнать, кто подскажет? Услышу ли я внутренний голос, или распознаю знак свыше? Или найдется другой, возможно, совсем незнакомый человек, который подскажет, остановит, преградит дорогу, встанет на колени? Вряд ли.. Судьба давно рассчитана, и мы только обманываем себя, думая, что способны что-то в ней изменить. И переживать об упущенном не стоит. Никогда ни о чем не жалей — ведь могло быть еще хуже.
Усталые, колючие от недосыпа веки сомкнулись. Слышу свое ровное дыхание. Медленно начинаю парить над собственным телом. Вижу откинутый набок чуть заострившийся от недомоганий и усталости профиль загорелого лица, слабо вздрагивающую жилку на шее, бессильно свесившуюся с кровати руку. Слабый свет ночника отражается в стекле часов на тонком запястье. Я мягко разворачиваюсь в сторону окна и улетаю далеко-далеко к звездам..
Заботливая тимофевна, зевая, вынесла к автобусу пакет с бутербродами и минералку. Подождала, пока мы с техниками рассядемся в автобусе, помахала рукой вслед, и, скользнув взглядом по бледнеющему предрассветному небу, отправилась готовиться к утреннему намазу.
Через двадцать минут мы открывали самолет. Я глянул на часы — начало седьмого.
Первым внутрь полез бригадир Миша.
— Епона мама, — громко загундосил он, — тут свариться можно!
Лайнер, простояв четыре дня под аравийским солнцем, раскалился насквозь.
Мы поднялись в салон и поскорее распахнули все аварийные люки в надежде на освежающий сквозняк. Куда там.. Если ночью температура за сорок, а днем в тени пятьдесят с лишним, то откуда здесь взяться прохладе? Ветров же в этих краях не ждут, а боятся, ибо дуют они с пустынь, где еще жарче.
И куда деваться бедному российскому авиатору?
Ахмед пригласил глянуть на бочки. А мы что, мы не против, пока солнца нет.
Пришлось идти минут пятнадцать к закоулкам аэровокзала. Возле блестевших свежей краской, но от этого не ставших моложе емкостей прямо на асфальте разлеглась свора поджарых собак. Увидев нас, одна из них глухо заворчала, обращая внимание остальных: двуногие явились, может, покормят. Два десятка голодных глаз моментально уставились на нас. Я сбавил шаг.
— Ты чего? — спросил Коля.
— Не нравятся мне эти псы.
— Плюнь. Обычные животные, к людям привычные.
— А ты помнишь, как такие же чуть нашего таксиста не загрызли?
— Плюнь. Случайный эпизод.
Иранец повернул одну бочку, показал нам оранжевое клеймо опасного груза, второпях шлепнутое вверх ногами.
— Вот, — говорит, — маркировка. Дырявых тоже нет. Скоро начнем заливать. Поможете?
— Еще чего, — отвечаю, — сам этим занимайся. И чтоб каждая горловина опечатана была!
Подъехал заправщик. Ахмед вытащил шланг и стал заполнять бочки. Керосин лился мимо на асфальт.
Коля почесал в голове:
— Неужели нельзя было в баках провезти? Там бы на месте и слили.
— Думаю, в крыльях мы тоже повезем. Арабам на радость.
Собаки, наконец, поняли, что кормить их мы вовсе не собираемся, а только мешаем отдыхать. Вскочили на ноги, зло загавкали и стали приближаться.
— Пойдем-ка отсюда.
Сопровождаемые громким лаем, поминутно оглядываясь, упреждая атаку сзади, мы с Колей быстренько вернулись на борт.
Там ни о какой работе по самолету не было и речи. Раздевшись до трусов, техники сконцентрировались в салоне на втором этаже и жадно глушили минералку. Солнце быстро всходило, под его лучами алюминевый фюзеляж медленно нагревался до смертельных температур. Самые опытные из экипажа мочили остатками технической воды простыни и обматывались ими на манер римских патрициев.
— Можно, конечно, в грузовую кабину спуститься, — разглагольствовал Жора, придерживая рукой влажную хламиду, — но там грязно и скоро вонища керосиновая пойдет. Вопрос — долго ли это издевательство продлится?
Миша позвал готовить швартовку:
— Каждые четыре ряда бочек стягиваем цепями и ремнями. Должно хватить.
Через час прибыла первая партия груза. Мы скатывали бочки из кузова по одной и ставили в ряд. Запах стоял такой, что, казалось, чиркни спичкой — и рванет на всю африку.
— Не боись, — пыхтел рядом сигаретой Жора, — это ж не бензин. Здесь целый костер нужен, чтобы поджечь.
Зверев неловко перевернул бочку и из плохо закрытой горловины его обдало по голым ногам. Оглушительный мат разнесся по кабине.
— Экий ты чувствительный, — упрекнул его Жора.
— Разве я чувствительный? — возразил Зверев, отирая ноги тряпкой. — Чувствительный.. Вот у меня сосед по площадке — вот это да, очень даже. По любому поводу скорбит. Чуть что — в запой. Буквально ботинок в автобусе прищемили или борщ пересолил — сразу за стакан хватается.
— Серьезный мужик.
— Не то слово. По профессии — корректор издательства. А у самого в квартире ни одной книги.
После первой машины наступил застой. Дело близилось к полудню. Я послал Колю разобраться. Тот вернулся довольный:
— У иранца крышки от бочек кончились. Хрен с ним, зато я воду нашел поблизости.
Оказалось, в ста метрах от самолета из бетона неприметно торчал пожарный гидрант. Мы набрали несколько канистр воды, намочили полотенца и обмотали головы. Минут на двадцать хватало..
Рядом зарулил на стоянку наш ТУ-154 с шереметьевской эмблемой. Пассажиры, прикрываясь от солнца, быстро двигались к автобусу.
— Посетим земляков?
Едва мы поднялись по трапу, как из проема двери высунулся бортпроводник, упитанностью бледного лица смахивавший на фашиста из кинофильма.
— Здорово, отец!
Фашист процедил сквозь зубы:
— Чего надо?
— Да так, — замялись мы, — пообщаться. Тоже авиаторы, давно на родине не были.
Он оглядел наш внешний вид:
— Босяки вы, а не авиаторы. Позорище..
Коля сразу завелся:
— А ты кто такой? Подносики разносишь да котлеты домой с борта тыришь! Повкалывал бы с наше..
— А ну пошли отсюда! — лицо проводника перекосилось. — Оборванцы африканские! Много вас тут шляется! Еще болячки какие занесёте внутрь! Пошли отсюда!
Я едва удержал Колю за торс:
— Брось. Он прав. Ты в зеркало посмотри. И оборванцы, и больные.. Пошли, вон бочки приехали.
Мы стали спускаться по трапу. На последней супеньке я обернулся к шереметьевцу:
— Козел ты.. Союзпечать хоть есть какая российская?
Он кинул пачку газет. Я подобрал, открыл одну:
— О, Спартак выиграл..
К обеду мы имели половину груза и двух разбитых тепловыми ударами техников, бессильно стонавших в койках. Вода уже не помогала. По салону вместо людей шатались вялые тени.
— Я теперь понял, — жаловался Веня, — как это можно яйца в песке сварить. Я их уже без песка сварил.
С очередной машиной прибыл Ахмед:
— Объявляю перекур. Надо в отель съездить, уточнить кое-что, и факс послать. Можете расслабиться.
Голый Жора метнул в него пустой пластиковой бутылкой. Промахнулся.
Закончив с погрузкой, я проверил время. Восемь вечера. Итого — четырнадцать часов изматывающей пытки в одном из самых жарких мест на земле. Никогда бы не подумал, что смогу такое стерпеть. На грани выживания. А я — выжил, здоровый и бодрый. Наверное, самый бодрый в экипаже. Готов на любые новые подвиги. Есть ли это добрый знак того, что самое плохое позади, и командировка теперь пойдет по восходящей? Ведь хуже, кажется, и быть не может, а только лучше.
Надо верить.
Легли пораньше, поскольку вылет назначен на два часа. После дневного ада спалось на редкость крепко. К сожалению, недолго..
Мы стоим возле самолета. Командир нервно смотрит на часы. От здания аэропорта быстрым шагом приближается Муратов. На ходу кричит:
— Сорок пять!
Это температура воздуха. Командир чертыхается. Согласно руководству по полетам, нашему «Руслану» можно взлетать только при сорока двух градусах или ниже. У движков тяга плохая на жаре. Ждем..
— Сорок четыре!
Три часа ночи. Кажется, что мы отсюда никогда не улетим. Останемся навсегда, будем бомжевать и есть собачатину.
— Сорок три!
Пятый час. Зорька занимается. Глыба предлагает обдать движки водой из гидранта. Тихо-то как..
— А ну их всех! — Владимыч машет рукой: — По коням!
Керосиновая вонь жжет глаза даже в салоне. На бетонных стыках смотрю в перископ за бочками.
Медленно, ступенями набираем эшелон. Я отдаю наушники техникам и иду досматривать вчерашние сны о рождественской Москве, об утренних морозных кружевах на стеклах окон, чуть присыпанных снизу пушистым снегом.