В окно сквозь пыльные жалюзи щурилось юное апрельское солнце. Женька Лукьянов поднял заспанное лицо, сладко зевнул и посмотрел на часы:
— Блин, до обеда еще сто лет.
И обратно упал лбом на кулаки.
Ему можно. Месяц назад дочку родил. Отсыпается на работе. Начальство взирает на это сквозь пальцы. Мы запираем дверь в кабинет и занимаемся каждый своим делом. Женька спит, я книжки читаю. Иногда стучу по клавишам. Давеча фирмачи прислали кучу технической литературы. Вот, теперь изучаю. Авось пригодится.
Женька опять поднял голову:
— В двенадцать комитет комсомола заседает. Сходи вместо меня.
— А по поводу?
— Хрен его знает. Достали они меня.. Скорей бы выбыть из этой шараги. Столько мучений, и все впустую.
Я его понимаю. Последний год Женька разве что с красным знаменем по коридорам не бегал. И стенгазеты рисовал к каждому празднику, и политинформации идиотские читал, и даже в секретари комсомольские нашего подразделения выбился. Всё ради заветной красной корочки члена КПСС. Она автоматически включала зеленый свет к продвижению по службе. Без нее — ну кто ты? — ординарный программист, так всю жизнь на ставке и обречен барахтаться. С ней — пожалуйста в замначальники или даже начальники. На крайняк — по партийной линии можно двинуть, райкомовской. Инструктором и так далее. Приоткрыть дверь, за которой блестят алмазами все блага жизни, от заморских деликатесов до спецполиклиники. Есть к чему стремиться и ради чего жертвовать толикой собственного достоинства.
Но Женьке не повезло. Виной тому — строгая квота на инженерные физиономии в славных рядах рабоче-крестьянской партии. Будь ты пропойцей и дебоширом, лентяем и склочником, но если числишься по графе «пролетарий» — добро пожаловать в когорту верных ленинцев. А инженер — ну что это такое? — служащий, интеллигент, гнилая прослойка. Говоря словами Владимира Ильича — говно. Которого много в КПСС быть не должно.
— Ты с Чуприком-то говорил на эту тему?
— Да ну его..
У парторга нашей конторы звучная фамилия — Чуприк-Михайловский. Секретарши чертыхаются, печатая на машинке приказы. Не вмещается эта протяжная фамилия в правый угол бумажки, там где согласование, ну хоть убейся. Приходится переносить. Чуприк на это смотрит отрицательно. Типа, на унижение похоже. Он вообще-то неплохой мужик, но едва разговор съезжает на рельсы идеологии — полная чума. Взгляд стекленеет, ростом будто даже выше становится, на лице всплывает полоумная улыбка. И — лозунги, лозунги, буквально в крик. Человек-плакат какой-то.. Рядом с ним любой член политбюро КПСС в такие минуты выглядит зловещим диссидентом.
В то же время — чутко держит нос по ветру. Как-то зимой я вместо Женьки проводил комсомольское собрание. И штатно процитировал слова не генсека нашего любимого Константин Устиныча, а второстепенного, как тогда казалось, секретаря партии Горбачева. Случайно, на глаза попались.
После собрания хмурый Чуприк сделал мне внушение:
— Существует определенная субординация. На эту тему есть много материалов первых людей партии. Учти на будущее.
А месяц назад, увидев меня в коридоре, первым бросился жать руку:
— Завидую вашей прозорливости! И ведь действительно, Михал Сергеич предельно полно высказался по тому вопросу! Я вчитался в его труды — великий человек!
До этого были великими и Брежнев, и Андропов, и Черненко..
Женька продолжал материться:
— Говорит, в первую очередь диспечеров принимаем. В целях повышения ответственности. Годика через два обещает. Еврюга..
Женькиному антисемитизму тесно в рамках одной национальности. Под определение «еврюги» у него попадает любой, кто сколько-нибудь мешает спокойному существованию. Кем бы данный субьект ни был — секретарем парткома или водопроводчиком, узбеком или эстонцем.
Мы работаем в авиадиспечерском центре, крупнейшем в стране. Обслуживаем импортную вычислительную технику. Тоска зеленая, но платят неплохо.
— Неужели столько диспечеров туда хотят?
— Если бы.. На фиг им это не нужно, партвзносы платить да ахинею на собраниях слушать. Силком загоняют.
Женька налил чайку, хрустнул сушкой.
— Прикол хочешь? У нас в первой смене старший диспечер работает. Фамилия, только ты не падай, — Ленин. Кажется, Сергеем зовут. Или Борисом. Не Абрамом уж точно.. Я у Чуприка спрашиваю — этот товарищ, небось, уж наверняка партийный? Нет, говорит. Почему? Ведь сам бог велел. Чуприк только руками замахал.. Говорит — прикинь, вот примем мы его в партию, а он набедокурит. Опасное сближение самолетов допустит или зарежет кого-нибудь по пьяни. И тогда мы должны его исключать. И представь вопрос на повестке собрания: «исключить товарища Ленина из партии». Это ж диверсия, круче водородной бомбы! Да еще в райком об этом доложить.. Говорит — ну его с такой фамилией. Не то что предлагать — сам попросится, не возьмем.
Допив чай, Женька вновь зевнул и напомнил:
— Не забудь про заседание в двенадцать..
В кабинете секретаря комсомола Марсакова уже сидел народ. Поздоровавшись, я занял место ближе к двери.
— Так, — начал Марсаков, — вроде все в сборе. Сегодня у нас три вопроса. Первый — подведение итогов ленинского зачета. Докладывает заместитель по идеологии Сергей Малько.
Серега, вальяжно разместив грузное тело в потертом кресле, зашелестел приготовленными листочками.
— Ну, ленинский зачет прошел успешно. Ну, все вроде уложились в сроки. Остались отпускники из второй-третьей смен. Ну, сделали упор на современный этап..
Помню я этот упор. За столом сидят трое. Я справа, Женька в центре, слева хмырь из парткома. Напротив нас стоит-жмётся Витя Тальковский, молодой инженер. После стандартной молитвы о ведущей роли партии начинаются вопросы. То да сё, кто в нашем государстве этот, кто тот.. Тут хмырь напрягся и спрашивает, с подковыркой:
— А какое сейчас у нас самое популярное слово в лексиконе?
Женька моментально уточнил:
— В смысле — газетном.
Витя напрягся, вытаращил глаза, челюсть ходуном. Сразу видно, много слов знает, но все не те..
Я тихонько подсказываю, одними губами, еле слышно:
— Девять букв. Первая — «У».
Витя тут же выпалил:
— Ускорение!
— Правильно, — подтвердил хмырь, но не успокоился: — А еще?
Витя загрустил. Я вновь оказал помощь:
— Десять букв. Первая — «П».
В тишине стало слышно, как скрипят витькины мозги. Лихорадочно перебирая в уме слова, он погружался в отчаянье.
Хмырь, выждав паузу, со вздохом провозгласил:
— Перестройка. Стыдно, молодой человек.
Витя недоуменно возразил:
— Так ведь одиннадцать букв! Не помещается.
Точно, одиннадцать. Ошибся я.
— В твоей голове не помещается, — махнул рукой Женька. — Зачет сдан. Следующий!
Такой вот упор на современный этап..
Через нуканье, не меняя расслабленной позы, Малько продолжал свой заунывный, как песня чукчи, рассказ про ошеломляющие успехи наших комсомольцев на идеологической ниве. Марсаков хмуро на него поглядывал, потом остановил:
— Серег, ты же о важных вещах докладываешь, хоть бы сел прямо. А то развалился, будто хохол на свадьбе.
Малько сразу вскипел:
— Почему хохол? Чуть что — хохол. Шо за наезды?
— Ну не хохол, ладно, — отвечал Марсаков, — ну как татарин развалился.
— Как кто? — тихо переспросил комсорг третьей смены дзюдоист Гарифуллин.
Марсаков, сердито поджав губы, оглядел сидевших. Чуть зацепился взглядом за Гришу Штрахмана из узла связи. Наконец, объявил Сереге:
— Как негр ты развалился! Теперь доволен? Переходим к следующему вопросу.
Следующим вопросом шел предстоящий субботник.
— Объектов много, надо распределить людей. Уборка территории, приведение ее в порядок. Ахошники просили пустырь за гаражами облагородить, а то там собак тьма развелось, двоих покусали. Пруд сливной зачах, воняет, скоро крокодилы появятся. Деревья посадить вокруг здания свеженькие. Транспоранты повесить.
— Корт теннисный почистить, сезон не за горами, — добавил кто-то из диспечеров.
Да, корт — это архиважно. Чуть солнышко подсушит площадку, так сразу прорва народу поиграть выстраивается. Я тоже иногда прихожу, утречком на часок пораньше, с ребятами размяться. Потом в душ, горячего чайку, и сразу такая благодать наступает..
— Короче, — подытожил Марсаков, — работы много. Отдельно скажу про райкомовскую просьбу. Надо обеспечить явку десяти человек на стройку возле метро. Объект серьезный, новое здание академии общественных наук. Со всех организаций люди будут. Считаю, пусть наши инженеры там потрудятся. Где Лукьянов?
— Я за него, — пришлось встать.
— Вот и хорошо. Набирай состав. Остальных распределим внутри смен. Так, теперь последний вопрос. Типа, разное..
Субботним утром стою возле метро, жмусь под хилым козырьком. Апрель — изменчивый месяц. Кажется, вот-вот жара и девушки с оголенными плечами — ан нет. Нудный холодный дождь который день поливает город. Какая может быть стройка в такую погоду.
Из десяти человек явилось четверо. Кто-то заболел, кто-то работает не в свою смену.
Связист Игорь Панюков бурно возмущался:
— Какого я сюда приехал? Что мы там делать будем? Крышу чинить?!
Мы с ним в футбол по выходным вместе играем. Кстати, Игорем его там никто не зовет. Величают Петром. Отчего, почему? — а бог его знает. Как по Гоголю — уж если наградит русский человек кого прозвищем, так и налипнет оно навсегда. У нас там парень бегает, так все забыли его имя, а кличут Сеней. Рабочий паренек с завода, он как-то обмолвился, что «вот жизнь пошла, даже Сеня пить бросил». Кто это такой сознательный? — выяснилось, отец его. Недолго парня звали Семенычем, потом уже Сенечкиным, потом просто Сеней. Он и сам теперь путается.
Спустились вниз, к окруженному горбатыми кранами монументальному серо-малиновому зданию этажей под пятьдесят. Там уже кучковались представители других организаций.
Нарисовался прораб в огненной каске:
— Старшие, подойдите уточнить фронт работ.
Подошли, уточнили. Как и ожидалось — ничего сверхестественного. Уборка внутренних помещений и тому подобная чушь.
Я получил наряд на тридцать пятый этаж. Как раз на четыре человека. Однако прораб распорядился дробить людей:
— Знаю я вас, интеллигентов. К одиннадцати уже гонца пошлете. А так, пока познакомитесь, хоть вероятность есть, что до обеда продержитесь.
В моей группе я отстоял Петра. Еще одного выделил институт философии, благообразного мужичка в скромном плащике, начищенных до блеска полуботинках и дорогих золоченых очках. Четвертым оказался мятый лицом слесарь-инструментальщик из соседнего НИИ. Он представился Костяном и сразу вызвался сбегать за пивом:
— Вчера у крестного именины были. Тут киоск недалеко, я мигом, — он потряс авоськой, в которой угадывалась пустая трехлитровая банка.
Пришлось осадить:
— Рано. Нам целый этаж подметать. Разбираем лопаты с вениками.
Внутренний лифт еще не работал. Поднимались на внешней люльке с дощатым полом. Сквозь щели под ногами медленно удалялась земля. Страшно! Ветер люльку раскачивает, будто младенца. Еще и дождь..
— Вот лопнет трос, — изрек Петр, ежась от противной мороси, — и ухнем мы вниз, как космонавты. А нам даже касок не выдали.
Вцепившийся пальцами в боковую сетку Костян мрачно посмотрел на него:
— Ты это брось. Накличешь еще.. И так тошно.
Философ отрешенно наблюдал панораму Москвы.
Наконец, лифт встал. Мы вышли на свободно продуваемый этаж с пустыми квадратными проемами вместо дверей и окон. Походили туда-сюда. Темно, мрачно.. Без отделки, шершавыми кирпичными стенами помещение напоминало заброшенный подвал. Коридоров-то сколько! Кабинеты узкие, неудобные. По углам горы мусора строительного навалены. Кое-где валялись бутылки из-под портвейна.
Петр наклонился, расшевелил мусор сапогом:
— О, гондон! Не теряются работяги.
Оценив фронт работ, я скомандовал приступить к уборке. Взяли в руки метлы с вениками и замахали.. Пространство этажа окутали столбы серой пыли. Философ ежеминутно протирал очки и брезгливо отряхивался. Его подкалывал слесарь:
— Это тебе не лекции про сократов читать! Знал ведь, куда идешь, мог бы попроще одеться.
Сам он щеголял в масляном ватнике и тёртой спортивной шапочке набекрень.
Через полчаса пыльной бури мы осознали полный бред такой работы.
— Давайте лучше мусор в одну кучу соберем.
Я и Петр лопатами нагружали носилки, потом их в дальнюю комнату тащили Костян с философом. Скоро там развернуться негде было от битых кирпичей и кусков затвердевшего цемента. Про бутылки с гондонами я уж не говорю.
Петр, споткнувшись, дернул и порвал джинсы на коленке. Ругнулся:
— И что потом с этим хламом делать? Куда девать-то? В люльку грузить?!
Задумались. Не сходится что-то.
— Может, — предложил Костян, — скинуть вниз? А чё, подогнать самосвал и точненько так.. Короче, перекур.
Расставив ведра и деревянные ящики, мы уселись на них в ожидании светлых мыслей.
Поглаживая банку, Костян откровенно грустил.
— Говорил я вам, давайте сбегаю. А теперь — куды бежать? Лестницей очумеешь спускаться тридцать этажей с лихвуем. Да и коварно — перил еще не построили, а меня от именин шатает. Люльку что-ли вызывать?
Он подошел к пустому проему, опасливо высунулся, крепко держась за металлический штырь. Пошарил взглядом вниз:
— Полный вакуум. Космос. Эй, человеки! Спустите похмелиться!
Потом он глянул куда-то вбок.
— Во дела! Транспорант во всю стену вешают, огроменный! Чуть ниже нас.
— Что там написано? — заинтересовался Петр. — «Спартак-чемпион»?
— Не знаю, — Костян вернулся к банке. — Кусок бороды курчавой отсюда только виднеется.
— Курчавой — значит, Маркс, — неожиданно подал голос философ.
Пахнув вонючей «Примой», Костян примостился напротив него.
— Вот ты мне объясни, сократыч. Куда вам, ученым, такой небоскреб? Тут же целый микрорайон поселить можно. Сколько людей ютятся в панельных халабудах! Вот я, к примеру, живу в двухкомнатной малогабаритке впятером с женой, малой дочкой и тещей с тестем. Я, слесарь-виртуоз седьмого разряда! Вот этими руками, — он резко выбросил ладони вперед, едва не угодив философу бычком в глаз, — раритеты точу в космическом институте. Без меня ни один спутник не взлетит. Ценнейший кадр! Главный инженер персонально спирт выделяет к праздникам! А ютюсь..
Философ протер очки и с достоинством отвечал:
— Данный комплекс предназначен для дальнейшего развития идеологической мысли нашего государства. Здесь будут размещены несколько институтов, работающих по современным темам. Большое количество залов для дискуссий и совещаний, приема иностранных гостей.
— Фиделя Кастро? — с теплотой в голосе уточнил Костян.
— Почему? В странах народной демократии также широко развита научная общественная мысль. И тоже имеются институты, аналогичные нашим.
— Значит, и там бездельников государство кормит. А почему Фиделя-то не пригласить? Он, говорят, такие речюги закатывает, на целый день. И без бумажки. А вы без бумажки только «Занято!» кричать можете. Нахлебники..
Философ отвернулся:
— Беспредметный разговор. И опасный.
— А я ничего не боюсь! — вдруг улыбнулся Костян. — Меня выпереть неоткуда. Беспартийный, из комсомола уже вышел. С работы турнуть — а кто ж раритеты выпиливать на станке будет? Я всегда правду говорю.
Он притоптал окурок:
— Прошлым годом собрание затеяли. Ну, когда все попомирали наверху, свежего дедушку туда избрали. Наш секретарь парткома Ефимов общий сбор объявил. По поводу — надо телеграмму сбацать поздравительную дедушке, от лица всего коллектива. Прочитал текстик, и по накатанной — голосуем, кто «за»? Лес рук. Ну и дежурно — кто «против»? Тут я руку поднял. Секретарь аж пятнами пошел зелеными — как так, почему? А я говорю — что я его поздравлять буду, кто он мне? Я жену-то с днем рождения через раз поздравляю, а тут старикан какой-то незнакомый. Он меня что, поздравлял, когда я разряд получил? Нет, без него обмыли. В президиуме щорох начался, типа, диссидент объявился. А я им — никакой не диссидент, партию и родину люблю и очень уважаю, особенно Фиделя Кастро. И так они, и эдак — упираюсь. «Против», и всё. Они скисли, спрашивают народ — кто «воздержался»? Тут еще трое руки подняли, из автобазы. Секретарь стоит, губы жует. И как теперь телеграмму посылать? Мол, поздравляем вас, уважаемый, всем коллективом при одном «против» и тремя воздержавшимися.. Смех..
Петр посмотрел на часы:
— Обед близится. Про нас-то не забудут?
— Нет, — отвечаю, — в час обещали люльку подогнать.
Работать бессмысленно, оставалось сидеть и ждать.
Петр рассматривал дырку на коленке:
— Чертов субботник! Думал, еще похиппую.. За рупь сорок купил штаны. Теперь — куда?
Он по выходным ездит фарцевать шмотками далеко за город на вещевой рынок. Изредка к нему присоединяется Женька, с целью поправки шаткого после рождения дочки материального положения. Разговаривают полуподпольно, цены произносят, деля на сотню. Фирменный ливайс за двести у них — два рубля, монтана — рубль пятьдесят, нонэйм — чуть ниже.
Я про себя со смехом вспомнил, как давеча мы с Петром, возвращаясь после футбола, заскочили в винный магазин пивком затариться. Там — толпа, субботу трудовой народ празднует. Сунули деньги в очередь знакомому, стоим на улице, ждем. Тут подваливает к нам мужичок хитророжий. Интересуется — штаны нужны? Петр с видом знатока спрашивает — хорошие? Новяк, мужик отвечает, только вчера партию получили. Почем? — рупь двадцать. Петр смекнул, цена вроде выгодная, наварить потом можно. С собой? — да, пошли за угол, покажу. Ну, пошли.. Мужик, тревожно озираясь по сторонам, вытащил из-за пазухи сложенные вчетверо штаны. Действительно новые, действительно — хорошие. А главное — крепкие. Сносу нет этим штанам. Из комплекта спецодежды для авиатехников, прорезиненные, с лямками и особой откидушкой на заднице, чтоб меньше расстегивать, ежели припрет на работе. Выяснилось, что мужику на бутылку не хватает, вот и продает последнее с себя. Я потом до слёз над Петром ржал.
А вот и люлька подъехала.
— Грузимся!
Опять по спине холодным ручейком катится липкий страх перед головокружительной высотой.
Огненный прораб рекомендует не задерживаться с обеда, а то придется пешком идти наверх. Я на всякий случай подписал у него наряд, клятвенно пообещав вернуться.
Дождь почти прошел. Обтерев обувь от грязи, мы вышли на улицу.
Вдохновленный скорой похмелкой, Костян потянул нас в переулок:
— Я пиво возьму, а вы сырки плавленые купите, для смака.
За сырками отправили философа. Костян, отстояв очередь, протянул в узкое окошко киоска банку. Через минуту она вернулась к нему. Пены было больше, чем пива. Костян сунул банку обратно и зловеще прошипел в окошко:
— Играешь мной, курва?!
Получив уже нормальный объем, Костян, не в силах удержаться, припал к банке небритым ртом. После нескольких глотков он на глазах преобразился, зарумянился и расцвел улыбкой:
— Живем, братцы!
Распили банку здесь же, за киоском, передавая друг другу.
Философ жаловался:
— Ледяное, горло простынет. А мне болеть никак нельзя.
— У вас что, — поинтересовался Петр, — больничный не оплачивают?
Философ вздохнул:
— Дело в другом. Идеология отнюдь не предмет сервильного порядка. Она должна рождаться и жить в массах. И помогать этому должны такие люди, как я. У меня скоро лекции по линии общества «Знание» в разных предприятиях. Пропаганда нового мышления, так сказать. А как я смогу лекции читать с больным горлом? Кашлять да свистеть. Нарушается конгруэнтность восприятия.
Костян, крепко затянувшись сигаретой, с подозрением посмотрел на философа:
— Тебя как зовут-то?
— Сергей Иванович.
— Непохоже..
Потом добавил:
— Вот Фидель Кастро что, не болеет? Наверняка болеет, еще как. А речи каждый день толкает, судя по газетам и радио. И никакие простуды ему не помеха. Потому как — верит в то, что говорит. Я вот тоже приболею иногда, сипю как веник. А стакан приму — и песни ору громче Кобзона. С настроением правильным потому что..
Заботливо уложив пустую банку в авоську, Костян призывно посмотрел:
— Ну так и что? Ну так и будем стоять? Пиво я покупал, больше денег нет. Давайте раскошеливайтесь.
Петр вывернул карман:
— У меня рубль.
— У меня тоже, — сказал я. — Еще мелочь на автобус до дома.
Взгляды устремились на философа.
— Могу выделить полтинник, — молвил тот. Потом добавил, словно извиняясь: — Вообще-то я не употребляю.
— Народу это по барабану, — Костян собрал деньги. — Ждите здесь.
Вернувшись минут через десять, он предъявил народу бутылку с красочной этикеткой.
— «Горькая настойка стрелецкая» — прочитал Петр. — У нас ее называют — «смертельная». Жуть! Неужели портвейна не было?
— Был. Но смысл? Градус хилый, четырнадцать-шестнадцать, на четверых — куда это годится. Губы только марать. Да и сладкий, слипнешься. А тут — двадцать восемь оборотов! Зашибись, хоть и гадость. Ну-ка, стаканчик поискали глазками..
Осмотрелись. Я заметил насаженную на ветку баночку из-под майонеза.
— Годится..
Пили по очереди. Нет слов, чтобы выразить всю мерзость этого напитка.
Философ поперхнулся первым же глотком.
— Это отрава! — раскричался он. — У меня гастрит! И опять холодная!
— Пей, пей, — подбадривал его Костян. — Твой гастрит только «спасибо» скажет. На-ка вот, кусни сырку.. Стоп, хватит, сократыч, другим оставь..
Петр, выпив до дна, тяжело выдохнул:
— В живых бы остаться. Давно я эту прелесть не пробовал.
Пустая бутылка улетела в кусты. Пошли разговоры. Солировал Костян.
— Вот у Фиделя на родине совсем другие вкусности. Ром и всякое разное. Раньше продавался, по шесть рублей ноль-семь объемчик. На троих — милое дело. Главное — закуски не надо никакой. Ароматная, зараза, и пьется в легкую. Эх, пожить бы там недельку! Ром, жара, океан, кругом комсомолки кубинские ходят раздетые. А, сократыч, махнем в Гавану?
На философа было жалко смотреть. Когда-то блестящие, полуботинки теперь скрывались под слоем коричневой грязи. Плащ тоже где-то извазюкал. Светлый образ интеллигента угадывался только по золоченым очкам. И те регулярно сползали.
— А вот ты скажи, — Костян продолжал атаковать служителя идеологии, — Маркс с Лениным выпивали? В смысле — пили что-нибудь кроме чаю?
Философ пожал плечами:
— По воспоминаниям современников, Владимир Ильич любил пиво. Особенно баварское. Фу-у, — он сморщился от горькой отрыжки.
— Не дурак был! Я бы тоже очень любил баварское пиво. Наверняка лучше нашей мочи, — Костян махнул в сторону киоска. — А вот горькие настойки он любил?
— Об этом воспоминаний нет.
— Правильно. От горьких настоек воспоминаний обычно никаких не бывает. Тем более после пива. Значит, пил.
— Вы, гражданин, — с гневом произнес философ, выпрямившись, — идеологический диверсант! На святое замахиваетесь!
Лицо Костяна передернулось:
— Ты чего меня обзываешь? Я — рабочий класс! Фундамент общества! Опора любимой партии! Ко мне уже секретарь парткома Ефимов подваливал. Мол, не хочешь ли ты, Константин, быть принятым в славные ряды? Хочу, говорю, но погожу. Поскольку не созрел еще до конца. Сознательность проявляю. А ты — диверсантом обзываешь..
Философ спросил, когда мы вернемся на стройку.
— Никогда, — коротко отвечал Петр.
— Почему? Нас же там ждут.
— Наряд у меня в кармане, — с холодным цинизмом сказал я. — Мы там лишние.
— Ну, раз старший так говорит.. Тогда мне домой пора. Совсем замерз.
Костян неожиданно поддержал:
— Я тоже замерз! Надо бы согреться. Айда за мной.
Подталкивая упиравшегося философа, мы закоулками вышли к какому-то двору. Усадив нас на лавочку, Костян распорядился:
— Ждите тут. Вон в том доме крестный живет. Сейчас вернусь.
Вскоре он действительно вернулся. Под ватником на его груди что-то предательски бугрилось.
— На службе крестный, — доложил Костян, — он сторожем работает неподалеку. Но я его жену, тетю Нину, отвлек маневром, типа, забыл вчера у вас кепку. Пока она искала, подрезал пузырь из кухни.
С этими словами он вытащил из-за пазухи бутылку с мутной жидкостью. Пробкой служил свернутый кусок газеты.
— Это еще что?! — с ужасом произнес Петр.
— Слеза! Русский народный деликатес!
Костян выдернул пробку. Из горлышка нехотя потянулся сизый дымок. Костян нюхнул и в восторге запрокинул голову:
— Почти как ром!
Петр обхватил голову руками:
— Нам только самогона не хватало..
С лавочки, чтобы не раздражать общественность, решили уйти. Посреди двора стояло невысокое светло-кирпичное здание с глухим, без окон, задом в обрамлении кустиков. Там и примостились.
Принимая майонезную баночку с налитой до половины жидкостью, философ озабоченно спросил:
— Надеюсь, напиток не холодный?
Костян его успокоил:
— Не бзди. Теплый, как кубинская комсомолка.
Пился самогон легко, почти как вода. И действительно, согревал. На закуску Костян вытащил из кармана кусок чесночной колбасы. Я представил, какое амбрэ будет теперь во рту. Ангина, грипп — ха! Все бактерии с воплями разбегутся.
Петр сел на корточки и, прислонившись к стене, прикимарил. У меня вдруг резко закружилась голова. Будто стою в строительной люльке, а она бесконечно падает. Пошатнувшись, я оперся на молодой тополек.
Костян опекал философа. Во-первых, снял с него очки и заботливо положил в карман плаща. Во-вторых, удерживал его в вертикальном состоянии. И назидательно укорял:
— Ну какой я диверсант? Разве диверсанты самогню пьют? Ты ищи диверсантов среди стойких ленинцев. Вот они точно нас потопют. Оттого я и в партию не вступаю, жду, когда они все рассосутся. Ведь маскируются, гады. И гримируются. Вон у нас в институте, один эмэнэс — а не дали ему продвинуться. Беспартийный, еврей к тому же. Он им назло такую подлянку.. Росточком маленький, рыжеватый, взял и отрастил лысину с бороденкой. Галстук под костюм одел в крупный горошек. И в таком виде по коридорам принялся расхаживать. Одна рука в кармане, другой машет. Вылитый Ильич в восемнадцатом году! Мы-то привыкли, а вот гости разные как увидят — столбняк. Секретарь парткома Ефимов уж и так его, и эдак. Побрейся, говорит, гадина! А вот шиш, не бреется. И рукой машет. Не выдержало начальство, дали ему должность эсэнэса. Так он теперь диссертацию собрался защищать. Говорит, если не поможете — под Горбачева загримируюсь. Специально родинку нарисую. Все смеются, только мне тошно смотреть на этот балаган. А ты говоришь — диверсант..
Выглянуло солнышко. Сначала робко, бочком, потом все уверенней. Сразу птички загалдели и воздух посвежел. И мысли пошли легкие, как перышки. О всякой приятной разности, бестолковые такие мысли. О том, что скоро праздники майские, и мы соберемся с друзьями и одноклассниками, и пойдем в лес жарить шашлыки на природе..
Сержанта я заметил, закончив справлять малую нужду на стенку и застегивая выскальзывавшую из пальцев непослушную молнию.
На его круглом лице было написано радостное удивление.
— Красавцы! — Сержант повернул голову куда-то за угол: — Слышь, Куриленко, глянь на них. Совсем страх потеряли!
Мы застыли в напряженных позах. Философ даже нацепил очки.
Подошел сержант Куриленко, такой же круглолицый и розовощекий, с младенческим взглядом голубых, как небо, глаз.
— Ну что, алкоголики, приплыли? — заявил он громко. — Нам как раз для плана не хватало. Так, медленным гуськом идем за нами. И чтоб без рывков, все равно догоним, только хуже будет.
По кишкам распространилась неприятная сосущая гадость.
Костян, до того будто старавшийся слиться с кустами, вдруг выпрямился.
— Коляныч, ты? — несмело прохрипел он.
Куриленко с недоверием вгляделся, потом ответил:
— Костяныч! Елки-палки, ты как здесь оказался?
— Субботник у нас, — Костян окончательно вышел из кустов. — Вот, присели отдохнуть. Ты-то как, оклимался со вчерашнего? Я к твоим заходил, думал, батю увидеть.
— Так он сегодня работает, на сутки пошел. Ты это, — Куриленко обратился к первому сержанту, — ты иди пока, тут свои люди. Я сам разберусь.
Гадость в животе исчезла.
— Ну вы даете, алкоголики, — продолжал Куриленко, сняв фуражку и весело приглаживая непослушный бобрик, — нашли где квасить.
— А что?
— Вы хоть знаете, что это за здание? — Он стукнул по стене кулаком размером с пудовую гирю. — Отделение милиции! Родное, сто шестнадцатое. Ну вы даете.. Если б не я вас встретил — замели бы в обезьянник за милую душу. Алкоголики.. Костяныч, ты мне, конечно, кореш, но давайте-ка отсюда по-быстрому, и чтоб через минуту пусто было.
— Само собой, — Костян встряхнул философа и скомандовал: — Собирайся, сократыч, пойдем уже.
Куриленко исчез, потом снова вернулся:
— У вас там еще осталась граммулька? Занесите бате, он с утра мается. А то мать не дала похмелиться.. Ну все, покедова..
Возглавляемые Костяном, мы двинулись в неизвестном направлении. Философ уже не гундел, а смирно ковывлял со всеми, уцепившись за мой рукав. Процессию замыкал шатавшийся Петр.
Вскоре мы подошли к длинному невысокому современному комплексу зданий, выстроившихся вдоль проспекта.
— Так, ну и где его искать? — вертел головой Костян. — Тут небось сторожей немеряно.
Вывеска у центральной двери гласила, что здесь располагается институт радиоэлектроники и автоматики. Вокруг туда-сюда шныряли стайки шумных студентов.
Костян проник внутрь. Через минуту его голова высунулась из подвального окошка:
— Заходим, не стесняемся.
В маленькой, заставленной лопатами и досками комнатушке было жарко. За потертым столом уже сидели Костян и его крестный, толстый неповоротливый мужик, опухшим лицом с узенькими от вчерашних именин глазками и неестественно толстыми губами напоминавший китайского божка.
— Трофимыч, — представился он, расставляя пластиковые стаканчики. — Будем угощаться.
Философ резко поднял голову:
— Я — пас.
Крестный кинул на него суровый взгляд:
— Почему? Компанию не уважаешь? Тебя как зовут?
Философ, чуть помедлив, ответил:
— Сократыч.
— Татарин, что ли? — крестный продолжал разливать. — Тогда половинку тебе..
Он повернулся к Костяну и продолжал рассказывать:
— А она меня за дурака принимает. Не дам! А у меня в щитке завсегда припрятано. С утра-то я граммульку, а вот с вами теперь и посидеть можно.
Только мы расположились — распахнулась дверь и внутрь всунулось хмурое лицо.
— Трофимыч, — ругнулось оно, — ты когда флаги развесишь? Скоро темнеть начнет! Твою мать!
Лицо исчезло, дверь закрылась.
— Завхоз наш, — объяснил крестный, со вздохом приподнимаясь, — требует стяги водрузить к празднику. Тяжко. Поможете?
Он вытащил из-под брезента сноп одноцветных флагов. Разобрав их каждому в обе руки, мы вышли на улицу.
— Так, — громко распорядился Костян, — подняли знамена. Выше, выше! Сократыч, не филонь, поднимай! И пошли!
Взорам многочисленных студентов предстало яркое зрелище. Группа нетрезвых граждан в грязной рабочей одежде двигалась по периметру здания, высоко держа трепетавшие на ветру алые стяги с серпом и молотом. «Демонстрация!» — рассуждали студенты. «Крестный ход!» — шептались прохожие. «На Кремль идут!» — бурчал седой дед у остановки.
А мы все шли и шли. Периодически останавливались и втыкали очередное древко в высокие железные штыри. Внутри меня вдруг проснулось неведомое чувство сопричастности к ходу всемирной истории. Будто пули свистят вокруг и враги навстречу, а мы все идем и идем навстречу светлой идее. И никто не может нас остановить, и будем идти так до самой смерти..
Шагавший в авангарде Костян внезапно запел по-испански:
— Венсере-е-мос, венсере-е-мос..
В автобусе по дороге домой организм прилично развезло. Я вышел на полдороги, углубился в лес, прижался лицом к березе.
От нее пахло весной.
Через день Женька встретил меня вопросом:
— Ну как субботник?
Я налил чаю, хрустнул сушкой и подробно рассказал все события. Без утайки. Все, что мог вспомнить.
Женька добавил подробностей:
— А Петра-то все равно замели менты. Утром его встретил. Расстроенный.. Говорит, вонючку теперь на службу пришлют.
И добавил, широко улыбаясь:
— Еврюги!